Да пошло оно всё...

Нет, я не из тех, кто станет верить в мифы, придуманные человечеством, чтобы защитить себя от беспросветной ясности. А ясность такова, что мы – тараканы на столе Божьей Трапезы, стремящиеся урвать крошку пожирнее. Кому-то это позволяется, а кого-то сразу или, вдоволь наигравшись, прихлопывают тапком. Я же отказываюсь брать эти объедки, которые мы зовем своей Судьбой. Я таракан, который рожден, чтобы сдохнуть с голоду.

Я мою это каменное лицо. Долго, до эрозии. Чужое лицо истукана смотрит на меня из зеркала. Почему в нем столько отчаяния? Разве масса из кожи, мышц и костей, грубое, безликое месиво очерствелой плоти, может выражать такую филигранную скорбь, такой неподдельный драматизм каждой своей несовершенной клеткой? Как это возможно…

Ах да, ты предала меня, детка. Сейчас я закончу с ним, с этим предательским лицом, и напишу тебе письмо. Я не хочу писать письмо, не смыв безысходность и помутнение. Печать обреченности на челе…ха-ха …печать обреченности. Так лучше. В пустых глазницах больше нет слез. Слезы есть, пока ты важен. Вскрой свою важность, как консервную банку, и они все вытекут разом. Если не захлебнешься. Мне они ни к чему. Я собираюсь писать письмо. Первое и последнее письмо тебе, детка.

…Монитор бессовестно корчит мне рожи. Ждет, когда я начну. Это непросто. К черту, эту каннибальскую электронику. Она сожрала огромный кусок моей жизни. Отняла что-то бесценное, нужное…уже не помню что… Возьму бумагу и карандаш. Да, карандаш. Он невиновен. Он – единственный друг. Любую нелегкую задачу можно существенно упростить, если перестать считать ее таковой. Ухмыляюсь.

Ну, привет, детка. Ты уже знаешь, наверняка, что я не стану писать всю эту глупую чушь типа, как много ты для меня значишь. Ты и так понимаешь, что, кроме тебя, у меня ничего больше не было. Это не твоя вина. И не моя. Просто так случилось. Я был глуп и слаб, и жалок. Потому что, когда ты была со мной, не замечал, сторонился тебя, находил дела поважнее. Я легкомысленно думал, ты никуда не денешься. Не слушал, когда ты молила – остановись, обернись вокруг, подумай, что тебе действительно нужно. Ты-то всегда знала, кто я такой…

Теперь и я знаю, истинно значимые битвы происходят на невидимых фронтах.

Не знаю, могу ли я теперь утверждать, что это ты предала меня. А не наоборот. Я сделал все для того, чтобы ты закрыла последнюю дверь, выбросив ключи под асфальтоукладчик. И даже не понял, как это произошло. Просто однажды очнулся от дурного тяжелого сна, обвел пустыми зрачками чужую, захламленную комнату, и понял, что один. И смысла теперь во мне, что в том таракане…

Конечно, я пытался отыскать твой след. Бродил по необитаемым переулкам и площадям, встречал рассветы в канавах, вглядывался в тоннели сумерек, орал с мостов и крыш, приставал к статуям и прохожим, кружа безликими городами и странами, и проклиная нетленную красоту, с которой внезапно утратил всякую связь. Выл мозгодробильными, бессонными ночами, скулил и плакал, до смерти пугая местных отморозков, и в тайне надеясь, что, когда я вдоволь настрадаюсь, Всевышний сжалится и укажет мне путь к тебе. И ты, детка, вернешься и скажешь – ну что, дурак несчастный, понял, наконец, какого это быть пустым?

Я даже пошел в церковь, в десятки храмов разных конфессий. Не знаю, зачем, ведь ты никогда меня об этом не просила. Там было тихо и спокойно, или неуютно и холодно, но там не было тебя. Нигде не было. А потом, после сорок восьмой, по-моему, попытки алкогольного суицида, мне вдруг стало ясно – ничего больше не будет. Не со мной. Я уже сгинул. Тебя нет, и меня словно не стало.

С той поры я замкнулся в себе, словно в тесном чулане, перестал выходить из дому. Каждый день смотрел наши фото, там, где ты еще есть, и думал, этот человек не понимает своего счастья. Он глух и слеп. И эта широкая самодовольная усмешка, которой он подписывает себе смертный приговор, скоро сползет с его физиономии, как старая змеиная кожа. Но приговор уже будет приведен в исполнение. Я рвал снимки в клочья, но эти клочья были больше меня…

Я звал тебя, детка. Но мольбы со временем стихли.

Мне больше нет нужды притворяться живым человеком. Я таракан, который больше не хочет жрать. Какой пассаж, ведь раньше только это меня и занимало. Жрать и брать от жизни, что только можно утащить, чтобы сожрать потом. И только, сделавшись истинно тараканом, омерзительным и безнадежным, таким, что даже ты меня покинула, я понял, что сыт по горло.

Конечно, я не останусь в этом городе. Не хочу быть прихлопнутым здесь. Помнишь, то место, где мы впервые встретились. Туда теперь и лежит мой путь. Путь на гору Фудзияма. Я оставил тебе это письмо, хотя знаю, что ты никогда его не прочтешь. Но, может, его прочтут другие, кто еще способен остановиться, обернуться и … остаться человеком. Уберечь тебя, детка. Свою маленькую, душеспасительную Веру.

Источник.